Чарльз Буковски - Рассказы журнала [Иностранная литература]
— Все-таки не могу понять, что вы делаете в таком месте.
— Ну ладно, вы — вы редактор самой большой городской газеты, вы говорите со мной по телефону, а я живу в техасском публичном доме. Знаете, давайте плюнем на все это. Дама плакала или вроде того; у меня это засело в голове. Следующим автобусом я отсюда уезжаю.
— Подождите!
— Чего подождать?
— Я дам вам ее адрес. Она прочла статью. Она читала между строк. Она мне позвонила. Она хочет вас видеть. Я не сказал, где вы живете. Мы, техасцы, гостеприимный народ.
— Ага, был я вечером у вас в баре. Убедился.
— Так вы и пьете?
— Не просто пью, я пьяница.
— Не уверен, что надо давать вам адрес вашей дамы.
— Да пошло это все в жопу, — сказал я и повесил трубку.
Телефон зазвонил снова.
— Мистер Буковски, вам звонят, это редактор….
— Соедините.
— Слушайте, мистер Буковски, нам нужно продолжение этой истории. Масса читателей заинтригована.
— Скажите вашему автору, чтобы употребил фантазию.
— Разрешите узнать, чем вы занимаетесь для пропитания?
— Я ничем не занимаюсь.
— Просто разъезжаете на автобусах и доводите до слез молодых дам?
— Такое не каждому дано.
— Слушайте, я решил рискнуть. Я дам вам ее адрес. Сбегайте к ней, повидайтесь.
— А может, это я рискую.
Он дал мне адрес. — Объяснить вам, как найти дорогу?
— Не стоит. Публичный дом нашел, найду и ее.
— Что-то в вас мне не совсем нравится, — сказал он.
— Плюньте. Если барышня приветливая, я вам отзвоню.
Я повесил трубку…
Дом был маленький, кирпичный. Открыла мне старуха.
— Я ищу Чарльза Буковски, — сказал я ей. — То есть, простите, я ищу некую Глорию Уэстхевен.
— Я ее мать. Вы человек из аэроплана?
— Я человек из автобуса.
— Глория прочла статью. Она сразу поняла, что это вы.
— Отлично. И как мы поступим?
— Ах, входите же.
Я вошел же.
— Глория, — крикнула старуха.
Вышла Глория. Выглядела она хорошо, до сих пор. Очередная рыжая цветущая техаска.
— Заходите, пожалуйста, — сказала она. — Мама, извини нас.
Она провела меня в свою спальню, но дверь оставила открытой. Мы оба сели, вдалеке друг от друга.
— Чем вы занимаетесь? — спросила она.
— Я писатель.
— Как мило! Где вы печатались?
— Я не печатался.
— Тогда вы в каком-то смысле ненастоящий писатель?
— Вы правы. И живу в публичном доме.
— Что?
— Я сказал, вы правы, я ненастоящий писатель.
— Нет, я о том, что вы потом сказали.
— Я живу в публичном доме.
— Вы всегда живете в публичных домах?
— Нет.
— А почему вы не на фронте?
— Психиатр не пропустил.
— Вы шутите.
— Я рад, что я не на фронте.
— Вы не хотите сражаться?
— Нет.
— Они бомбили Перл-Харбор.
— Я слышал.
— Вы не хотите сражаться против Адольфа Гитлера?
— Не очень. Лучше, если этим займутся другие.
— Вы трус.
— Да, трус, и не в том дело, что я не особенно хочу убивать людей, просто я не люблю спать в казармах, и чтобы вокруг храпели, а потом меня будил измученный сухостоем идиот с трубой, и не люблю носить говенное хаки кусачее: у меня чувствительная кожа.
— Я рада, что у вас хоть это чувствительное.
— Я тоже рад, только жаль, что это — кожа.
— Может быть, вам стоило бы писать кожей.
— Может быть, вам стоило бы писать писькой.
— Вы гнусный. И трус. Кто-то должен остановить фашистские орды. Я помолвлена с лейтенантом флота, и, будь он сейчас здесь, он бы вам показал.
— Наверно, показал бы, и я бы стал еще гнуснее.
— По крайней мере, научил бы вас быть джентльменом в присутствии дам.
— Наверно, вы правы. А если бы я убил Муссолини, я бы стал джентльменом?
— Конечно.
— Я сейчас же запишусь.
— Вас же забраковали. Помните?
— Помню.
Мы долго сидели молча. Потом я сказал:
— Слушайте, можно задать вам один вопрос?
— Задайте, — сказала она.
— Почему вы попросили меня выйти с вами из автобуса? И Почему заплакали,
когда я не вышел?
— Ну, из-за вашего лица. Знаете, вы немного уродливы.
— Да, я знаю.
— Да, оно уродливое и какое-то трагическое. Мне жаль было расставаться с этим «трагическим». Мне стало жаль вас, и я заплакала. Почему у вас такое трагическое лицо?
— Ох, мать честная, — сказал я и встал. И вышел.
Я пошел прямо в публичный дом. Швейцар узнал меня.
— Эге, боец, где тебя разукрасили?
— Да тут, из-за Техаса.
— Из-за Техаса? Так ты был за Техас или против?
— Конечно, за.
— Умнеешь, боец.
— Да, я знаю.
Я поднялся к себе, снял трубку и попросил соединить меня с редактором газеты.
— Друг мой, это Буковски.
— Вы встретились со своей дамой?
— Я встретился с дамой.
— И как это было?
— Чудесно. Просто чудесно. Провел, наверно, час в наслаждениях. Скажите вашему автору.
Я повесил трубку.
Потом спустился на улицу и отыскал тот бар. Там ничего не изменилось. Здоровый парень сидел все так же, слева и справа — свободные табуреты. Я сел и заказал два пива. Первое выпил залпом. Потом половину второго стакана.
— Я тебя помню, — сказал он, — что там с тобой было?
— Кожа. Чувствительная.
— Ты меня помнишь? — спросил он.
— Я тебя помню.
— Я думал, ты больше не придешь.
— Пришел. Давай сыграем в одну игру.
— Мы, техасцы, в игры не играем, незнакомец.
— Ну?
— Ты все равно думаешь, что техасцы — вшивота?
— Кое-кто из них.
И я снова очутился под столом. Я вылез из-под него, поднялся на ноги и вышел.
Вернулся в публичный дом. На другой день в газете написали, что роман не получился. Я улетел в Новый Орлеан. Я собрал барахло и пошел на автобусную станцию.
Приехал в Новый Орлеан, снял нормальную комнату и стал сидеть. Недели две я хранил вырезки из газеты, потом выкинул. А вы бы не так поступили?
Звездный Мальчик среди бифштексов
Перевод Виктора Голышева
снова пошла у меня полоса неудач, и в этот раз я нервничал — из-за того, что слишком много пил вина; глаза вытаращены, слабый; и так подавлен, что не мог перекантоваться где-нибудь экспедитором или кладовщиком, как обычно — устроиться не мог. тогда я отправился на мясокомбинат и вошел в контору.
я тебя раньше не видел? спросил конторский.
нет, соврал я.
я был здесь года 2 или 3 назад, заполнил все бумажки, прошел медосмотр и так далее, и меня повели вниз, на 4 этажа под землю; становилось все холоднее и холоднее, и полы покрывала кровяная патина — зеленые полы, зеленые стены, мне объяснили мою работу: нажмешь кнопку, и через проем в стене доносится шум, словно сшиблись на футбольном поле две команды в шлемах или слон свалился со слонихи, а потом появляется что-то мертвое, большое, кровавое, и он показал мне: берешь его и забрасываешь на грузовик, а потом нажимаешь кнопку, и подается второй, — и он ушел, когда он ушел, я снял спецовку, стальную каску, ботинки (мне выдали на 3 размера меньше), поднялся по лестнице и вон оттуда, теперь вернулся, приперло.
староват ты для этой работы.
хочу подкачаться, ищу тяжелую работу, настоящую тяжелую работу, соврал я.
а справишься?
у меня железный характер, я выступал на ринге, дрался с самыми лучшими.
да ну?
да.
хм, по лицу судя, тебе крепко доставалось.
на лицо не смотри, руки у меня были быстрые и сейчас быстрые, приходилось и подставляться, чтоб людям было на что посмотреть.
я за боксом слежу, а имени твоего не помню.
я под другим работал, Звездный Мальчик.
Звездный Мальчик? не помню Звездного Мальчика.
я выступал в Южной Америке, в Африке, в Европе, на островах, дрался в маленьких городках, потому у меня и перерывы в стаже — не люблю писать «боксер», люди думают, вру или хвастаюсь, оставляю пропуски, и черт с ними.
ладно, приходи на медицинское обследование, завтра в 9.30 утра, и поставим тебя на работу, говоришь, тебе нужна тяжелая?
ну, если у вас есть другая…
нет, сейчас нет. знаешь, на вид тебе лет пятьдесят, может, зря я тебя беру, мы тут не любим возиться с людьми понапрасну.
я не люди — я Звездный Мальчик.
ну давай, мальчик, засмеялся он, мы найдем тебе РАБОТУ!
мне не понравилось, как он это сказал.
двумя днями позже я пришел в проходную — деревянную лачугу — и показал старику бумажку с моей фамилией: Генри Чарльз Буковски-младший, и он послал меня на погрузочную платформу: обратиться к Тёрману. я пошел туда, там на деревянной скамье сидели люди и глядели на меня, как будто я гомосексуалист или иду в плавках с гульфиком.
я ответил пренебрежительным, насколько сумел, взглядом и прохрипел на манер шпаны:
